Струна звенит в тумане
Струна звенит в тумане
Вот уже 5 лет, как Любови Никоновой нет с нами, но она продолжает жить в стихах, в памяти учеников,
родных и друзей, товарищей по перу.
Её называли самой талантливой женщиной-поэтом Сибири, а её стихи – самыми возвышенными и тревожными. В её литературном багаже более 20 поэтических сборников и множество прозаических произведений (повестей, рассказов, эссе, очерков). Долгое время Любовь Алексеевна являлась руководителем городского литературного объединения «Гренада».
Известный педагог и популяризатор литературного наследия поэтессы Анатолий Семёнович Сазыкин назвал творчество Л. Никоновой поэзией «необычайной моральной силы и красоты» «с глубоким содержанием провинциальной жизни». В своих публичных лекциях он регулярно подчёркивает, что эта поэзия во многом превосходит более известных современных поэтов «глубиной, истинностью, самобытностью поэтического таланта» и даром «в высшей степени скромного человека».
Любовь Алексеевна Никонова остаётся яркой звездой на литературном небосклоне Кузбасса. Она была глубоко духовным человеком, свет её души и сердечная доброта согревали всех, кто с ней когда-либо соприкасался.
Ежегодно проходят областные литературные Никоновские чтения, посвященные творчеству Любови Алексеевны Никоновой.
1. Голос твой…
Это Гоголь устами своего бедного Поприщина сказал так: «Струна звенит в тумане». Достоевский любил повторять эту фразу: он видел в ней ключ к тайнам русского сердца.
Но ещё раньше сказано в нашем хрестоматийно-загадочном «Слове о полку…»: «Что ми шумить, что ми звенить – далече рано пред зорями?..»
Да, «звенить»… Звенит.
Причем не только там, где зарождались, проживали жизнь, угасали и воскресали наши эпосы, полифонические романы и записки блаженненьких, но и там, где звону этому, казалось бы, не от чего возникнуть – настолько плотно заполнены кое-как освоенные грубые пространства тотальным «инобытием».
Ан нет. Не просто в тумане – в облаках смога, под миллионами тонн неисчерпаемой сажи звенит натянутая струнка, оборвать которую можно в два счета.
Но не обрывается. Звенит в смуте.
Ей отказывают в праве на существование литературные вещуны, воспевающие приоритеты зла: мы, дескать, сформируем и выдадим такое непроницаемое зло, перед которым умрет от страха совесть, смолкнут Достоевские и распишется в бессилии христианство.
Из адских заклепов выходят жесточайшие существа, обваренные, как кипятком, смертельной завистью. Это зависть к Богу, к Слову, к Логосу. Все, что стоит высоко над их смрадными безднами (храм, высокая душа, Евангелие, подвиг, крест, талант, любовь), должно быть утоплено в зловонных котлах духовной смердяковщины.
«Любого гения мы загноим в младенчестве», – обещали они ещё в «Бесах». Против Слова восстаёт неимоверный антипод, цель которого – вызвать распад Христа. Любимое его занятие – сочинения о прелестях людоедства. Поедать друг друга рекомендуется не только взрослым, но и детям. Автор скандального детского учебника по «математике» так и сказал с экрана ТВ: «Лучшее, что может сделать человек для другого, – это съесть его».
– Браво! – торжествует антипод неимоверный. – Это вам не то что Золотое правило вашего слабохарактерного Распятого: «Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними». Или ещё более глупое: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих… молитесь за обижающих…» И даже не ветхозаветное «Не убий». С условностями покончено.
Так откуда же взяться той звенящей струне?
Может, она изначально присуща добрым молодцам, разделяющим «Манифест нового поколения»? Но те вышли против бесов с неандертальской дубинкой и палкой-копалкой – и для начала решили расправиться со своими же стариками, чтобы не мешали «проламываться в историю».
На следующем этапе, возможно, потребуется освободиться ещё от чего-нибудь бесполезного и обременительного – от детей, женщин или больных…
А струна-то, похоже, не считается с возрастом, полом, физическим здоровьем, географическим положением, астрологическим прогнозом и «количеством тонких тел в человеке», что так любят вычислять всегда остающиеся на бобах экстрасенсы.
Она может заговорить в старом и в малом, в столице и в захолустье, в срединной России и в ближнем (даже дальнем!) зарубежье, в простеце и в мудреце…
Она-то и связывает нас ещё, и передаёт сокровенную ценностную информацию от одного к другому – хоть по вертикали, хоть по горизонтали. Ёе слышат, например, мои земляки в заволжской Владимировке, но слышу и я в Кузнецкой котловине.
Иногда слышимости почти нет. Тьма помех. Пьянь, грязь, шлак, нищета как «порок-с», автомобили, полные испитой молодёжи со жвачкою во рту; невообразимое количество психологов с печатью оккультных расстройств на нервических лицах; стремительное сращивание двух древних профессий, обнаруживших общие интересы; абсолютные фигуры обладателей «грубого богатства»; фальшивые цветочки сект…
Ах, струна…
«Что сквозит» над смертным веществом,
над кровавым маревом усобиц,
в глубине метафор и пословиц
или над кладбищенским крестом?
Слышу я в материальной мгле
голос Твой, почти неуловимый,
любящий, любовный и любимый,
полностью бесправный на земле…
Бесправный – да, но живой. Это главное.
О прочем же сказано: «Какая польза человеку, если он приобретёт весь мир, а душе своей повредит?..»
2. «Фёдор Т.»
Книжный прилавок аляповат и однозначно агрессивен. На ярких обложках знаменуются исчадия ада, символы смерти, орудия насилия. Под стать и «убойные» названия: «Русские разборки», «Удача приходит к сильному», «Шестёрки умирают первыми». Интеллектом выше «Эротическая кулинария» и «Практическая магия». И надо всем – черноватый флёр «ужасов» и фосфоресцирующая дымка криминала.
Я уже хотела идти из магазина, но задержала взгляд на зарубежных детективах. Была одна забавная подробность: иностранный детектив, оказывается, крайне неравнодушен к блондинкам. Среди «Приворотных зелий» и «Зловещих мертвецов» то и дело заявляли о себе эти нежные палочки-выручалочки остросюжетного заморского чтива: Б. Холлидей. «Блондинка сообщает об убийстве»; Э. Гарднер. «Дело о дневнике загорающей блондинки»; К. Браун. «Нет больше блондинок на острове»; Р. Пратер. «Тайна пропавшей блондинки»; Д.X. Чейз. «Блондинка из Пекина»; E. Рейте. «Циклон «Блондинка»…
В самом деле – циклон. Угораздило же так зациклиться!
Вечером я встретила знакомого стихотворца, явно устремлённого к каким-то распахнувшимся перспективам.
– Я сейчас не пишу стихов, – сообщил он без сожаления. – Знаешь, почему потерпела историческое поражение русская литература? Наши писатели всегда писали о том, что они думают и чувствуют. А надо писать о том, чего не думаешь и не чувствуешь. По этому принципу я набросал порнушный детектив. Называется «Нашествие блондинок». Обречён на успех. А что мучиться-то: стихи, стихи…
И в самом деле… Там, в книжном магазине, ведь слышала я разговор двух маленьких школьниц.
– Вот эта книга очень страшная… – указано на обложку с саблезубым страшилищем.
– А у меня есть ещё страшнее! У меня шестнадцать томов ужасов!
Что знаем о «менталитете» этого ребёночка мы, выросшие на «Зелёном шуме», на «Тучках небесных, вечных странниках», на «Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои…»?
Новокузнецкое дитя, проглотившее 16 томов ужасов, ничего этого не ведает. Наяву оно таких тучек и вод тоже отродясь не наблюдало – потому что живет у подножия производств, превращающих небо в скопище копоти, а воду – в инфернальную жидкость.
Аллегориями этой смертельной сажи и разрушенной воды и могут быть в духовном смысле те самые монстры, чудовища, нелюди с оскаленными клыками, с искажёнными масками свирепых лиц, с орудием уничтожения в руках, что встают со страниц книг, выпущенных в пекле, или с омерзительных обложек, окрашенных обычно в цвет ядерного гриба.
Мне вспомнились собственные изыскания двухлетней давности, когда я задалась целью через цифры тиражей выявить картину книжных дел. За месяц, с 12 ноября по 10 декабря 1993 года, по данным газеты «Книжное обозрение», общий тираж зарубежной детективной, приключенческой, порно-бульварной книгопродукции составил десять миллионов семьсот пятьдесят тысяч экземпляров. Из них два миллиона двести тысяч книг в названиях своих опирались на слова «смерть», «убийство», «труп», «мертвец», да ещё сколько убиенных и мёртвых было погребено под цветными броскими обложками – настоящая эпидемия некрофилии.
Общий тираж русской классики за тот же коротенький период не превышал пятисот тысяч экземпляров. Что это против одиннадцати миллионов томов вульгарного чтива?
Тогда же я поразилась мизерным тиражам научных изданий и баснословным тиражам изданий лженаучных. Впечатление было такое, что Россия решила отказаться от науки в пользу какой-то очередной химеры.
«Эзотерика», «калагия», «астрология», «магия» – так и мелькало в названиях книг.
В магических сферах, в царствах «космического огня» пелся гимн смерти и самоубийству. Цветков E. «Счастливые сны в царстве смерти и сновидений» – сто пятьдесят тысяч экземпляров. Трегубов Л., Вагин Ю. «Эстетика самоубийства», Пермь, – пятьдесят тысяч экземпляров.
Общий тираж оккультной литературы за месяц насчитывал два миллиона книг. Естественнонаучной литературы с трудом набиралось четыреста тысяч экземпляров.
Как бы в сгустившихся странных сумерках где-нибудь на обратной стороне Луны сидела я тогда у себя в «башне над смогом» и вчитывалась в немеркнущие («немерцающие») строчки Священного Писания: «…не должен находиться у тебя проводящий сына своего или дочь свою чрез огонь, прорицатель, гадатель, ворожея, чародей, обаятель, вызывающий духов, волшебник и вопрошающий мертвых, ибо мерзок пред Господом всякий, делающий это…» (Второзаконие, 18, 10–12).
А рядом лежало «Книжное обозрение» с объявлением, отмеченным чёрными галочками: «Внимание! Внимание! Все желающие могут приобрести «Учебник чёрной и белой магии» – 1-я часть (перевод с английского без сокращений). Впервые вместо общих фраз обучение сглазу, проклятиям, порче всех видов, посыланию призраков и т. д.»…
Не сон ли это, не больной ли сон разума? И не надо быть толкователем сновидений, чтобы догадаться, что сон разума порождает чудовищ.
Привыкни же, привыкни, человек, к распаду, – настаивает антипод неимоверный, избегая немерцающего света. – Пусть этот мир убийств, страхов, сквернословия, духовных истязаний станет для тебя родным и единственным…
И что ж, мы уже свыклись с запахом серы на улицах. Любое уважающее себя дитя на каждом шагу чем-то щёлкает, стукает, сверкает – и с торжествующей улыбкой окутывается дымовым облаком. Направо и налево взрывают «бомбочки», стоит пальба. Но гуще этих стрельб и разрывов ложится бесперебойная матерщина. «А что мучиться-то: стихи, стихи…»
На другой день дела привели меня в бухгалтерию ЖЭКа. Пока кто-то с кем-то разговаривал впереди меня, я не сводила глаз с бухгалтерского стола: там лежал листок бумаги, на котором типичным женским почерком красной пастой любовно выписаны были стихи:
«Чему бы жизнь нас ни учила,
но сердце верит в чудеса.
Есть нескудеющая сила.
Есть и нетленная краса».
Я не верила глазам. Кто же переписывает сейчас от руки поэзию и держит её перед собой на работе?
«И эта вера не обманет
того, кто ею лишь живёт.
Не всё, что здесь цвело, увянет.
Не всё, что было здесь, пройдёт».
И подписано: «Федор Т.»
Откуда? Откуда в бухгалтерии ЖЭКа, рядом со всякими деловыми бумагами и счётными машинами, полными бесперерывных цифр, объявились стихи Тютчева? «Федор Т.»!
Удивляюсь, радуюсь и даже уже исподволь подумываю, что, может быть, вовсе не потерпела исторического поражения русская литература…
Как мало нужно для надежды!
3. Пилоты и всадники
В купе со мной одна только спутница: едет из какого-то санатория домой, в Новокузнецк.
Сначала ничего, обычное дорожное общение…
Потом она говорит:
– Познакомилась в санатории с двумя контактёрками. Они каждый день беседуют с инопланетянами. Говорят, есть добро и зло, жизнь и смерть… Так интересно…
Она медлит, не решаясь продолжить. Я молчу.
Судорожное волнение проходит по её тонкому, но как бы чрезмерно восторженному лицу:
– За ними уже прилетал инопланетянин, забирал в летающую тарелку, а потом возвратил на место…
Она добавляет еще что-то, а мне вспоминается одна историйка, слышанная в молодости.
Приятельница Оля рассказывала.
В их доме жил безобидный дурачок, впавший в детство. Лет ему было около тридцати. Любимое его занятие было – гонять по улице верхом на длинной палке, изображая всадника.
Однажды две пожилые соседки вышли из подъезда с бидончиками – собрались на рынок за молоком. Откуда ни возьмись, к ним подскакал верхом на палке этот дурачок и осадил «лошадь».
– Вы куда, бабушки?
– На рынок, сынок, за молоком.
– Садитесь, подвезу.
Бабушки замешкались в смущении, начали отнекиваться, отговариваться, отказываться, но «верховой» проявил ужасающую настойчивость.
– Садитесь, говорю вам! Не сердите меня!
Бабушки струсили (кто знает, что на уме у ненормального!) и подчинились. И все трое дружно поскакали верхом на палке в сторону рынка, гремя бидончиками…
Не так ли летали с инопланетянином подруги моей случайной собеседницы?
А подумать поглубже, так и вовсе мороз по коже: странные современники внимают любому «пилоту» и «всаднику» и, не задумываясь, проносятся по России верхом на палках или в летающих тарелках…
Дома меня ждало письмо из республики Коми, от мужественной хрупкой женщины, филолога, моей землячки. Ветром советской промышленной романтики нас когда-то разнесло в разные стороны: я оказалась в Кузнецком угольном бассейне, а она – в Заполярье («Воркутауголь»). Для суровых горняцких ландшафтов и тяжёлых холодов покинули мы свои узорчатые, в мелкий цветочек, прогретые солнцем волжские равнины.
Письмо перекликалось с моими недавними впечатлениями.
«Даже невооруженным глазом виден приток душевнобольных, повредившихся на почве сверхъестественных контактов и воздействий. По узловым точкам города снуют прорицатели конца света, волхвы и «женщины c безумными очами», среди которых есть особы, именующие себя Христом.
Шахтеры готовятся к очередной забастовке. Прочий народ проводит время в лихорадочной заготовке продуктов – «а то опять подорожают!» На каждом шагу – спиртное и американские ненастоящие шоколадки. Помнишь ли ты наш былой шоколад – «Алёнка», «Сказки Пушкина», «Мокко»? Теперь нет этих названий, по крайней мере здесь. Заполярная ребятня поедает заморские суррогаты в красивых обёртках.
Рабочий люд наш, Люба, деградирует. Особенно это заметно по детям.
Пришвин писал в дневнике 30-го года об одном своём жутком прозрении, когда он увидел, как «через лицо ребёнка просвечивают бесчисленные пороки его предков»:
«Эти дети очень страшны. Вообще, это прозрение очень страшно. У меня это было лишь раз, а так для всех это понятно, если смотреть на детей беспризорных»…
По-видимому, дети многих нынешних родителей тоже беспризорны. Тяжко видеть эти группки маленьких отверженных…»
Все про то же! – подумала я с огорчением. – Ты бы хоть пошутила, Лариса! Или что-нибудь хорошее приметила…
Оказывается, и её интересовали в моих письмах светлые моменты:
«Из твоего письма мне понравилось, что ты с классом готовишь постановку по басням Крылова. Что-то милое, славное, вечно-детское донеслось из этого сообщения. А главное, это нормально и здорово. И раз уж ты где-то в письме упоминаешь об оптинских старцах, то вот тебе к сведению: оптинский старец Амвросий (тот самый, к которому приезжали Достоевский и Владимир Соловьев) иногда самым экзальтированным и нервным своим посетителям читал вслух басни Крылова. Когда по телевизору вижу какую-нибудь шизоидную заумь, типа фильма «Жена керосинщика», или являюсь свидетельницей параноидальных искривлений «века сего», думаю: к чему? прочитали бы лучше пару басен Крылова…»
Я оценила рецепты Ларисы. Вдруг представились мне озадаченные старушки с бидончиками, верхом на хворостине – одна впереди, а другая позади невменяемого наездника; представились мечтательные дамы в летающей тарелке, рядом с пустяковым гомункулом – и я помыслила в тон своей северной подруге:
«Эх, малохольные, не достало вам когда-то в жизни обыкновенной басни Крылова!»
Любовь Никонова.
(Декабрь, 1995 г.)